Назло

завтрак, после которого не следует прием бисака, сравним с уходом из квартиры, где остался включен утюг. по крайней мере, сейчас для меня это так. и утюг не стоит вертикально, и даже не лежит на подставке. он застыл на вороте какой-нибудь рубашки, наверное, в клетку, и уже пахнет паленым. лучший помощник анорексички - это душевная боль от личностных драм. боль и злость. когда ты перестаешь есть им назло, да пусть они хоть сто раз не знают, на какие чувства  разводят. боль и страх - отличные стимуляторы к действиям того или иного характера. только вот я не боюсь ничего, кроме собственной смерти, а если серьезно, то ощущения пустой сигаретной пачки в руке и отсутствия стольника в кармане. еще боюсь пополнеть и смерти своих родителей, однако если боль будет держать меня в узде, ничего плохого не предвидится. мне не страшно, мне больно остаться одной, мне не страшно заболеть еще сильнее, мне больно от того, как страдают мои родители сейчас. поэтому я начинаю с малого - кисло-сладкое яблоко в полвосьмого утра и ароматный матэ, чай ни зеленый, ни черный, если не ошибаюсь. раньше, давным давно голод глушил флуоксетин, а теперь мне помогают сигареты и мятная жвачка. много сигарет и много мятной жвачки. похоже, придется урезать бюджет на первое и отказаться от любимого красного Мальборо, перейти на что-то более дешевое, но не менее крепкое. составить режим дня, заняться гимнастикой и сегодня же позвонить бывшему репетитору по биологии с целью встречи и обсуждения поступления летом. эта тема причиняет мне огромную боль, именно поэтому мне нужно скорее натренировать мозги и глаза и выложиться по полной, подготовиться так, как не была готова к ЕГЭ по биологии в прошлом году, которую и сдала на высокий балл. назло. родителям, делящим деньги. Насте, которая готовилась с начала года и прерывалась только на смерть семьи и приезды благоверной из Питера, один из которых, кстати говоря, состоялся вчера. поэтому в пять утра, в подъезде, всосавшись в одну из бессонных сигарет, мне было больно от их фотографий в одной из социальных сетей. назло. я начну с малого и достигну большего, только если звёзды соблаговолят. но я же сегодня шутница, и достигну чего-то, только если приложу максимум усилий, а мне до слез больно от всего, а еще и апатично и жить не хочется, поэтому результаты, полагаю, дадут о себе знать в конечном итоге. я вот только не знаю, чем кормить крыс, ведь они ели то, что ела я. я поделилась с ними яблоком и оставила им по кусочку еще на вечер, но это только сегодня, а что будет завтра ? 

черепицы

   Остаётся клясться самой себе: я здесь на сутки. На билете в обратную сторону, который, впрочем, еще не приобретён, непременно будут отпечатаны цифры "03:20". До трёх ночи совсем немного времени. Незначительный промежуток. Прогуляюсь по городскому саду, доберусь до окраины, чтобы взглянуть мельком, и на последней электричке поеду до города, откуда начинала путь.
  Сжимая лишние монеты в горячей, отогретой в помещении пригородного вокзала ладони, клясться. Сминая неосознанно билет на тонкой чековой бумаге, клясться. Задрав голову к табло, где зелёным горят название остановок и времени, клясться.
  Твои клятвы - родня чёрным дырам.
  Электрички - среди любимого. Размеренное движение поезда. Неторопливость. Допустимо громкий стук колёс и вздох-гул выхлопных труб. Мягкое торможение. Минимум скорости. Максимум звучности механического голоса.
  Полдень по-особенному бесцветный. Позволяет придумать цвета и даже добавить разнообразие форм. Простор для воображения.
  Не клевать носом и не вчитываться в Бродяг Дхармы, а только размышлять над тем, как быстро наступает смерть после шага на рельсы навстречу идущему на полном ходу поезду. Едва ощутимо ужасаться тому, как часто мысли о том, чтобы покончить со своим телом раз и навсегда, одолевают. Отголосок волнения. Не стоит внимания.
  Что правда, то правда.
  Вопреки блокам, расставленным на высчитанных без погрешностей расстояниях, в собственном сознании, вспоминать их лица, что спустя столько лет в памяти неразличимы в лёгкой дымке среди водоворота множества других. Думать о том, кто куда пошёл. Если прямо с порога. В какую сторону. На какой автобус сел.
  Если тебе никогда не вспомнить их голоса и физиономии, если тобой забыты выбранные ими пути, какого чёрта этот город - единственное место, где для тебя не выключен свет? Еще одно кладбище, на этот раз численностью в пару сотен человек?
  Думать о том, почемупочемупочемупочему.
  Зачем ты едешь туда, глупая?
  Давиться вероятностями вперемешку с теми воспоминаниями, что сохранились и прошли сквозь время.
  Мне беспокойно, знаешь ли. Ты везёшь меня с собой. Ты не спрашиваешь меня, хочу ли я видеть это. Ты хочешь, чтобы я вышла. Ты думаешь, это изгонит меня, будто беса? Думаешь, прочитаешь последние строчки, приложишься солёной щекой к алтарю, и я исчезну?
  Поезд сбавляет скорость, приближая её значение к нулю, и почтальонка уже перекинута через плечо. Бродяги на самом дне, а карман пальто оттягивает теперь личная библия со строчной буквы. Сегодня она понадобится. Не раз.
  На платформу выходят на удивление всего несколько человек - с обоих вагонов. Пригородный вокзал - небольшой стеклянный колпак, где на небольшой площадке перед кассами толпятся люди. Проходить мимо стеклянных стен, улавливая свое несуразное отражение. Выходить в стеклянные двери, что показывают его в полный рост.
  Город относительно маленький. Триста пятьдесят душ на два проспекта. Вокзал расположен в самом сердце.
  По пути к парку встречаются: одно здание мэрии, одна булочная, два растрёпанных школьника, одна библиотека, два гастронома, трое бездомных и все трое с ладонями в просящем жесте. Вот и ворота парка. Он обесцвечен как и всё вокруг этим днём. Сквозь ограждение проглядываются уродливые голые деревья, застывшее намертво колесо обозрения, детсткая площадка, лужи в пробоинах асфальта. Что-то подобное можно встретить в каждом городе в каждом парке каждой осенью. Именно поэтому принять решение прогуляться по улицам и пройти мимо - разумно.
  Темнеет. Время переваливает за шесть. 
  По этим улицам когда-то бродили они. Кто-то из них.
  И до дрожи волнительно наступать подошвами ботинок в их давно стёртые, возможно несуществующие следы.
  Несуществующие. Это применимо к ним в корне. Это применимо ко мне.
  Не прислушиваясь к внутреннему, случайно касаться мёрзлыми пальцами обшарпанных кирпичных стен до тошноты однообразных строений по пути к нужной остановке.
  Ты до ужаса сентиментальна.
  Гремящий автобус мигает фарами и шумно тормозит, распахивая двери. Снова зажатые в кулаке монеты, только руки ледяные. Снова клятвы, что родня чёрным дырам.
  Ты не сможешь вернуться оттуда.
  Главное, не пропустить.
  Окраина города. Новая точка невозврата на личной карте.
  Библия кочует из кармана в руку, потерявшую чувствительность.
  Как заметишь последствия катастрофы, случившейся много лет назад, знай, что на месте.
  Я ненавижу тебя, спотыкаясь о родные обломки.
  Ненавижу тебя, расцарапывая об осколки руки.
  Ненавижу тебя, бросая личную библию на землю.
  Ненавижу тебя, всматриваясь в единственное, что уцелело.
  Ненавижу тебя, всматриваясь в пустоту, что родня клятвам, а те - чёрным дырам.
  Ненавижу тебя, бессмысленно давясь слезами над катастрофой.
  Ненавижу тебя, считая, сколько прошло лет.
  Ненавижу тебя, громко и в темноту холодного бесцветного вечера.
  Больная.
  Восемь вечера. К алтарю солёной щекой - миссия выполнена. То, что было внутри, оттуда не выбралось. Бес не изгнан. Без признаков рака - так никогда не выйдет. Здесь бог только один, прописанный в библии со строчной буквы. И только ему молиться, стоя на их костях, но давно разложившихся обрубках их тел.
  Я ненавижу тебя.
  И я тебя, глупая.
  До чего же здесь тихо. Мертво-тихо.
  Они молчат для тебя.
  Восемь вечера. Еще семь часов двадцать минут, а уже выворачивает от этого прогнившего недонаселённого пункта.
  Примёрзнуть к обочине дороги в ожидании автобуса, который так и не приходит. Медленно идти по узким улицам, переходя пустые дороги на красный, жёлтый, зеленый - без разбора. Медленно, а потом срываясь на на скорость. Бежать отсюда. Никогда больше не проверять себя на устойчивость и прочность, заведомо осознавая слабость и непригодность к проверкам.
  На скорости налететь на тело, первое живое тело на мёртвых улицах. Высокое и широкое в плечах.
  Сдавленное "простите", и под светом фонаря цвет сползается к лицу тела.
  Впалые щеки и нос, с которого на верхнюю губу капает кровь. Борозды морщин вокруг глаз, знакомых до невозможного. Глаза, которые разве что не замещали собственные - настолько были материальны. Когда-то. Очень давно.
- У Вас кровь.
- Случается.
  Без признаков болезни - так никогда не выйдет.
  А он прежний. Такой, каким был очень давно.
  Из почтальонки на свет появляется упаковка бумажных носовых платков.
- Спасибо.
  Проходит мимо. В ту сторону, от которой бежать на скорости.
  Еще шесть с половиной часов.
  Почему бы не пойти вслед, как случалось очень давно?
  Неужели это тело - единственное из выживших?
  
  Осколки хрустят под подошвами. Волнительно думать, что здесь они уж точно наступали и оставляли следы, ныне стёртые, но всё ещё ощутимые дополнительным рецептором, настроенным на их волну. Что не отпускает.
  Мне их не хватает. Невысказанное.
  Но у тебя есть я.
  И сутулые плечи выжившего, застывшего над обрубком дерева.
- Вы знали кого-то из них?
  Вслух.
  Надо же. И голос. Голос, настоящий, родной. Такой, каким запомнила.
  Точно. Живой.

 

 

 

 

 

 

________________________________________________________________________
тошнота.
кажется, я тоже скоро его подожгу.

WOULD YOU DIE FOR ME, IF I SAY PLEASE?

 Он уже и сам не знает, зачем приходит сюда с наступлением лета. Не знает, зачем ему чёртова середина чёртового июля. Не знает. Не помнит. Или не хочет знать или хранить знание в памяти. Слишком колко и больно. Всё равно что давиться стеклянным крошевом, кое-где не измельчённым до конца, оставленным прямо в осколках. Да, пожалуй, жрать стекло и приходить сюда - синонимично. Вполне. До ужаса. Так, что сам он инстинктивно прокашливается, отмечая странное першение в горле. Понимая, что начал параноить.

   В голове что-то неладное с утра. С первого внутреннего побуждения оказаться сегодня здесь. То есть с осознания, что миссия выполнима - сесть в автобус и уехать. Выйти на конечной. А дальше пешком, до самой окраины. Найти до зубного скрежета знакомую дыру, проделанную самостоятельно в до зубного скрежета знакомом заборе. Выбраться из неё, словно из портала в другое измерение. Отчасти так и есть. Из мира нынешнего в мир прежний. Только, скорее, в его развалины. В то, что от него осталось. В то, что сохранится еще надолго, пролежит до самой его смерти, но никогда не соберется по кускам, обломкам и осколкам и не воскреснет чем-то целостным и живым. Чем бы ему отчаянно хотелось. 

  Это место, это его "здесь", оно ведь уже давно умерло. Не осталось ни пылинки от чего-то необъятного и родного, что можно было бы с разбегу назвать "отчий дом", или. Или просто. Дом. Его, приходящего сюда с наступлением лета, с наступлением осени и с окончанием декабря. Навещающего это место, когда просто.. нужно.

  Когда гнётся тело от сумасшедшей усталости, когда хочется выть на разные лады.

  Когда накатывает зверская (или звериная?) тоска, когда хочется бросаться на стену и скулить. Он приезжает сюда.

  Когда-то здесь было комфортно, свободно и тепло.

  Когда-то это "здесь" было Домом, которого у него никогда в полном смысле этого слова не было. И самое страшное, то, что заставляет кровь стынуть в жилах от удушливого осознания - похоже, это место всё ещё им остаётся. Кладбище всего, что только можно похронить. Его собственное кладбище. Кладбище и дом. "Звучит зловеще", - горькая ухмылка не вслух.

  Так вот, он приходит сюда, когда просто.. плохо.

  Когда хочется забиться в тёмный угол безопасного места, в котором ты уверен, как не уверен ни в чём другом.

  Когда хочется  родного и необъяснимого, простого и привычного, что может пахнуть мёдом и молоком, пусть и на самом деле отдаёт запахами пепла и сырой земли.

  Он осторожно бродит среди обломков (кусков, обрубков, осколков), не натыкаясь, впрочем, ни на что из того, чего его взгляд мог избежать в прошлый раз. Будто знакомое расположение россыпи мелких камней и каменных глыб, досок и бетонных блоков. Взгляд цепляется за уродливый пень, который рос когда-то исполинским дубом, который служил убежищем временных отшельников, дворовых котов и особенно наглых ворон. Обрубок гигантского дерева не выдран из мёртвой земли с корнем, и на том спасибо. Так его еще возможно представить.

   Ему неизвестно, по каким причинам северная стена была оставлена почти совершенно целой - высотой-то вплоть до второго этажа. Почему её пожалели и оставили в покое - единственные вопросы, которые остались.

Единственные, которые он осмелился бы задать.

   Наверное, чтобы было, куда приходить. Наверное, кто-то подумал о тех, кто будет возвращаться сюда раз за разом. Хоть такая добродетель и более чем невероятна, эта стена осталась тем, к чему он едет на автобусе и к чему бредет на окраину города. К чему он прижимается щекой, будто к родной сухопарой ладони отца, которого он никогда не знал. Прижимается, не чувствуя привычного тепла кожи, только холод кирпичной стены. И лучше, и омерзительнее ощущений нет и не бывало.

   Раньше ему хотелось дорушить и эту стену. Самостоятельно добить ее, собственными кулаками, превращая стальные протезы в самый настоящий молот (или наковальню?). Хотелось колотить её сутками, потому что казалось, стоит только рухнуть последней стене, воспоминания отпустят его. Нынешний мир станет и прежним, и будущим. А те, кто существовали здесь вместе с ним много лет назад, наконец оставят его. Ему самому очень хотелось их отпустить. Больше всего на свете.

   Он касается стальными ладонями стены, вжимаясь в неё всем телом. Любовно (или ожесточённо, со всей грубой и не расчитанной силой) проводит рукой, почти в ласке или в желании снова наброситься с ударами. Дышит глубоко и спокойно. По-настоящему обнимая. Как не смог бы обнять ни одну живую душу.

   Отстраняется и проверяет оставленные надписи, выцарапанные на камне, и записки. Перемежаются друг с другом, сливаются в одно пёстрое марево, которое не разобрать из-за потери фокуса в глазах.

   Ему мутно.

   Он приникает к оставленным, скорее всего случайным образом, углублениям среди трещин, они - будто точки. Будто знакомый с самого детства рельефно-точечный тактильный шрифт. Никогда до этого эти точки не попадались ему на глаза. Он пытается рассмотреть их и прочитать, проводя клешнёй раз за разом, и чьи-то ладони вдруг легко ложатся ему на плечи, едва ощутимо сжимая.

- Я рядом, - отчётливо выговаривает полушёпотом знакомый голос.

   Худощавые руки осторожно обнимают за пояс.

   А стоит обернуться, пропадает всё. Целиком и сразу.

   Ветер подхватывает этот голос, уносит далеко за стену и ввысь.

   Он дышит рвано, судорожно глотая воздух, раскрыв рот. Не может надышаться.

   Рядом. Рядом..

   Сразу почему-то вспоминается, как он горел здесь заживо спустя месяц после произошедшего той ночью, много лет назад. Вспоминается агония и адское пламя, охватившее жадно и целиком, не оставляя ничего живого и целостного. Так крушили огромные машины его единственный Дом, так они ломали, превращая в обломки, осколки, куски и обрубки его самого, дышащего судорожно человека, настоящего, из плоти и крови.

   Крематорий.

   Дом, кладбище и крематорий.

   Он в последний раз касается едва заметных точек.

   Я рядом. 

_____________________________________________________________________

Смит Кристине посв. Я рядом.
.
.
ушли и спрятались в тёмном лесу

I can't drown my demons, they know how to swim

Город выбивает землю из-под ног, бьет по лицу в полную силу, обнажает душу и помыслы, до предела раскрывает, оставляя лежать на площади в позе эмбриона, в наготе, холоде и неконтролируемом страхе.

Настоящее.

Ты сплевывал кровь под ноги, шаркая подошвами ботинок по асфальту, в который тебя втаптывали несколькими часами ранее, вертел в пальцах зажигалку, ронял ее в мутные лужи талого снега. Ты орал, срывая голос, скулил и хрипел, ты смеялся, а потом приходил во снах и бросался под колеса поезда, что мчался на полном ходу, унося меня прочь из этого северного и ледяного, от дома под номером двенадцать, от твоих щетинистых щек и окровавленных рубашек.

Прошлое.

Я подарю тебе новое имя и новые глаза, чтобы их цвет больше не тревожил и не нарушал зрительного контакта. Я обещаю тебе тело, чтобы ты не метался незримым фантомом от одной горсти пепла к другой.

Будущее.

                       

                       

                       

                       

terribly loud

Ты и забыла, каково не брать взамен ничего, добровольно отдавая своё, отдавая себя, по частям распиленную тупыми ножами и усилиями собственной мысли. Однако в чужих руках, знаешь ли, ни свободы, ни особенной принадлежности, пусть даже эти руки самые что ни на есть необходимые, внушающие доверие, пусть они усмиряют дикую и пугливую, которая хоть и глубоко внутри, но время от времени воет и на солнечный свет, и на луну - без разбора.    Нет, ты не знала вовсе, потому что с воспоминаниями проблем никогда не было, верно?    Ты любишь говорить о подобном без повода, а также вплетать в то, о чем пишешь. Бегло перебираешь буквы на клавиатуре в поисках необходимых, чтобы потом сложить их в красивую словесную бутафорию. Перечитываешь раз за разом, ведь нужно убедиться, что текст повторяет контуры мыслей хотя бы приблизительно. Грани должны быть ровными, чёткими и совпадать, но не стоит скрести карандашом о бумагу слишком усердно и громко.     Да, будет интересно услышать, хватит ли смелости однажды рассказать о том, как уродливо искажается гримасой боли лицо, когда накрывает тем, что обычно обращает силу слабостью и бесполезностью, бесстрашие и решимость - уязвимостью. Обычно оно рушит стены и стирает границы, ты точно также водишь ластиком по обезображенному неумелыми художествами листу, удаляя намёки на то, что снова пыталась что-то нарисовать.     Любопытна скорее реакция, чем заветные слова.     Вопрос.     Ты силишься ответить. При упоминании морщишься, но голос не дрожит, он по обыкновению сдержанный и бесстрастный, немного флегматичный и отстранённый. Стараешься, чтобы даже когда дотрагиваются до живого и до незажившего, ничего тебя не выдавало.     Ты объясняешь, но это неверно.     Нет, абсурдная, невозможно существовать и играть в одной тональности. Неправильно обозначать зависимость и принадлежность самой свободной и святой переменной из всех известных и неизвестных, а за коэффициенты брать всё что угодно, лишь бы не горчило так, как отзывается горечью подобная подневольность. Не знать, но понимать, как не понимает никто другой, - снова не то. А дальше и вовсе бессмысленная, глупая лирика: «У меня есть я. У тебя есть ты. У тебя есть мы. У меня есть мы. У нас есть мы, одно из самых неподвластных МЫ во вселенной». Это другое, это не является ответом.   Тогда ты напрягаешь память, называешь дым, тот, что в голове и от сигареты, ноты и аккорды, звуки, которые можно разве что определить как жидкий металл, утопить в них кончики пальцев и попрощаться с осязанием рук на вечные веки. Перечисляешь зиму, чётные числа и дни недели, количество этажей, города и названия улиц, чьи-то имена и обличья, однако и они не играют роли. Ошибаешься, ошибаешься. Твоя ложь чуткая и изящная, пропитанная солёностью и тяжестью, в неё верить хочется до отчаянного. Увы.     Проще простого, милая. Любить - умирать. Не умереть за секунду, а растягивать удовольствие, смаковать считанные дни, а в конце пожимать до неприличия грубую и сухопарую ладонь собственной смерти.               _______________________________________________________________________ Закрой за собой дверь. AFI - Kiss my eyes

we can be heroes just for one day

Ну, давай же, расскажи, как замерзаешь по дороге в квартиру. Ты еще, кажется, зовешь ее своим домом, однако в последнее время все чаще теряешься в пространстве, путаешь номер и подъезд, говоришь другой адрес, если заказываешь такси или объясняешь, как найти твое окно среди абсолютно одинаковых в подобных каменных блоках. Расскажи, как не идет сон, как он ненавидит тебя и твою комнату, обставленную в минимализме, хоть и ложишься в постель чуть ли не за четыре часа до полуночи. Как растворяешь вместе с бесполезной эссенцией-жаропонищающим горечь и обиды, накопленные за день, а потом выпиваешь, обжигаешь горло, но начинаешь отчего-то чувствовать себя менее паршиво.    Некоторые химические реакции протекают с выделением энергии. Например, твоя любимая по неизвестным причинам - азот с водородом при повышенной температуре и давлении, в присутствии катализатора-железа. Мимо тебя не проходит ничего, ты пусть и не вступаешь в реакцию с окружающим миром, но реагируешь на него, и от этого ничего кроме слез, но такой результат наводит на подозрения, что слезы панические и бессознательные, как и было всегда. Ноль эмоций, зато тысячи тысяч нулей в числе, до которого ты условилась считать в попытках уснуть.    Озябшие вороны, сугробы по колено и лед под снегом всюду, куда не ступи. Эта зима пробирает до дрожи, она гонит пульс вон из теряющего силу тела, молча сжимает холодной ладонью твою, пока еще хранящую едва ощутимое тепло. Размешивает в твоем и без того остекленевшем взгляде что-то свое, льдистое и аквамариновое, а ты не терпишь этот цвет, потому что слишком любила раньше. Вцепившись зубами, крепко держит прямо за воспаленное горло, от этого уже не больно, а, скорее, даже привычно. Сухо и хочется пить, хочется крикнуть на всю мощь нелегких легких, но ты против того, чтобы появлялись звуки. Да и о каких криках и завываниях может идти речь, если и слова сказать не можешь, пропустив приступ кашля?    Автоматная очередь, направленная лишь в тебя, она почему-то отзывается грохотом, но слабым и не очень заметным, будто стреляют в горах, провоцируя лавины, где на корню рубятся намеки на то, что тишина нарушится. Даже не закрываешь глаза, пока в тебя стреляют. Терпишь, не выдавая себя ничем. Лепишь снежки в утративших чувствительность ладонях, придаешь им форму вины и сбрасываешь на безликое нечто, гордо именуемое нежным возрастом. А оно сбрасывает в ответ месяцы бессонных ночей, беспокойство и нестабильность. Оно зовет температуру, и она, на все готовая, дерзкая, мигом выпрямляется в тонкую серебристую полоску ртутного столбика, стремится к противоположному полюсу термометра, но ты еще не готова принять положенные смертью градусы. Увы.    Не сезон, а внутреннее состояние. Не бесполезное существование, а оглохшая жизнь. Не «все нормально», а «я в порядке».    Упадешь на льду, поднимешься, пойдешь снова.                                             ___________________________________________________________________________ Береги себя. Mujuice - Decadance Mujuice - Юность Mujuice - Мертвый мальчик David Bowie - Heroes

battle of three

   Подняться мешает какая-то неведомая тяжесть, ощущение падения, одной ей уготованного, чувство, что если встать, то ноги непременно собьет очередной судорогой. Однако странное беспокойство не позволяет ей безвольно улечься на дно ванной, не оказывая сопротивление режущим слух звукам. Оно каменной хваткой держит ее над этой самой ванной, путает и без того вспуганные ошеломленными птицами мысли, оно мешает совесть, напоминает о непрестанном биении пока еще живого сердца, разгоняет по телу и растворяет в воздухе примитивный страх смерти и стремление противостоять навязчивому желанию наконец умереть.
   Сейчас.
   Все это не дает ей спокойно лежать, и она делает попытку подняться, что неожиданно завершается успехом. Все эти то «вверх», то «вниз» плюс метания, плюс дрожь, ледяной лавиной прокатывающаяся от покрывшегося испариной лба до кончиков пальцев ног, вдруг ощутимо притупляются, будто по щелчку. 
   У нее два противника: она сама и только она сама. Первая теснит ее сзади, с ее самого первоначала. Как можно дальше от раскаленной донельзя ванной, от высокой температуры воды, от железистого смрадного запаха крови, от самой крови, которая мощной струей хлещет из вспоротой от локтя до запястья руки. Вторая преграждает ей путь вперед. Хмурится недовольно, сводит изящные брови на переносице. Хватает цепкой ладонью за рану, просовывает тонкие пальцы вовнутрь, прямо под кожу, касается гладких сплетений вен и оголенных мышц. Приходится бороться с обеими. Собственно, первая поддерживает ее в борьбе со второй, подталкивает сзади, и точно также вторая поддерживает ее в борьбе с первой, то есть толкает ее назад, сильнее загоняя пальцы в кровоточащую плоть. Так все выглядит только на первый взгляд. Первая и вторая, а по середине она сама. Да, она сама. Ведь кроме двух противников есть еще и третье лицо, но кто может предугадать ее намерения? Так или иначе, глубоко внутри, намного глубже, чем мясо и кости, которых так ощутимо касается вторая, живет огромное желание оказаться за пределами борьбы этих двоих, посмотреть со стороны на их войну, увидеть, кто же одержит верх: Стремление Жить или Жажда Смерти.
   Может показаться, что первая и вторая - добро и зло, начало и конец, жизнь и смерть, правда и ложь. Нет, это вовсе не так. Нельзя точно определить границу между тем, что выступает за рамки морали и нравственности, а что в них ровно вписывается. Невозможно понять, где начинается одно, а где заканчивается другое. Никак не получится узнать, присутствует ли истина в том, что смерть - чье-то рождение. Нет. Между ними нет разграничений. Они взаимосвязаны. Желание умереть - признак начинающего познания, появляющегося в процессе жизненного пути. Этот путь кажется невыносимым бременем, а новый да и любой другой - недостижимым в какой-то из неизвестностей. И в том, что хочется умереть, ничего плохого нет, наоборот - так и хочется попросить поменять старую, ненавистную жизнь на новую, которую только нужно будет учиться ненавидеть. На этом сказываются остатки надежды и веры в то, что во время этого обмена случайно встретится на пути Некто, а может сам Бог и, взглянув, скажет: «Я возьму тебя к себе». Но больше вероятности, конечно же, в том, что никто нигде не встретится. Ну, а если говорить откровенно, то смелости не хватит, и останется только доживать свою отвратительно знакомую, изученную вдоль и поперек жизнь.
 ..Именно поэтому ей невыносимо хочется ответить, наконец, на звонок или хотя бы сбросить чертов вызов.
   Поэтому она рывком сдергивает полотенце с крючка, обхватывает им изувеченную конечность от локтевого сгиба до ладони и, стараясь не упасть и не растянуться на скользком от крови и воды полу, бредет в спальню, где оставила телефон еще ночью. Махровая ткань мгновенно пропитывается насквозь, тяжелеет, окрашивается насыщенным красным, какой не бывает ни одна помада, - настолько сильным оказался порез. Вторая растягивает губы в презрительной ухмылке, а когда ноги не слушаются и запинаются о порог комнаты и упавшее полотенце, - злобно хохочет в голос. А ей остается только лежать на полу и беспомощно, жалобно хрипеть. Из нее по каплям вытекает жизнь. Она захлебывается в собственной жизни, непозволительно быстро оставляющей ее. Течение, против которого она еще пытается плыть, кажется таким бурным, что, стоит ей только пустить мысль в полость разума, она сразу приходит в восторженное отчаяние от пустынного покоя, посреди которого плещется, потому что кажется, что эта самая жизнь неумолимо отнесла ее далеко назад, к моменту изначального провала. Но это битва не одного и даже не двух. Холодные влажные ладони первой опускаются на лоб, затем подхватывают за плечи и помогают подняться. Первая смотрит на нее нежным взглядом, полным сожаления.
   Когда она оказывается у кровати, телефон замолкает. Дурацкая мелодия прекращает пронзительно литься из динамиков. Остается только рухнуть на разбросанные подушки и замереть, ощущая, как под рукой расплывается мокрое алое пятно, пропитывая одеяло и простынь. Но и здесь Желание Жить не оставляет ее. Подталкивает несчастный мобильный к здоровой руке, слезно умоляет о чем-то. А слабое окровавленное сознание не удерживает воспоминание о том, кто вызвал скорую: она или она, и куда в те минуты испарилась Жажда Смерти?

         

___________________________________________________________________________

Sigur Ros - Tornado
Sigur Ros -Vaka
Placebo - My sweet prince
Radiohead - 2+2=5

She Keeps Bees – Calm Walk In The Dark