я попробую еще : WOULD YOU DIE FOR ME, IF I SAY PLEASE?

Он уже и сам не знает, зачем приходит сюда с наступлением лета. Не знает, зачем ему чёртова середина чёртового июля. Не знает. Не помнит. Или не хочет знать или хранить знание в памяти. Слишком колко и больно. Всё равно что давиться стеклянным крошевом, кое-где не измельчённым до конца, оставленным прямо в осколках. Да, пожалуй, жрать стекло и приходить сюда - синонимично. Вполне. До ужаса. Так, что сам он инстинктивно прокашливается, отмечая странное першение в горле. Понимая, что начал параноить.

В голове что-то неладное с утра. С первого внутреннего побуждения оказаться сегодня здесь. То есть с осознания, что миссия выполнима - сесть в автобус и уехать. Выйти на конечной. А дальше пешком, до самой окраины. Найти до зубного скрежета знакомую дыру, проделанную самостоятельно в до зубного скрежета знакомом заборе. Выбраться из неё, словно из портала в другое измерение. Отчасти так и есть. Из мира нынешнего в мир прежний. Только, скорее, в его развалины. В то, что от него осталось. В то, что сохранится еще надолго, пролежит до самой его смерти, но никогда не соберется по кускам, обломкам и осколкам и не воскреснет чем-то целостным и живым. Чем бы ему отчаянно хотелось.

Это место, это его "здесь", оно ведь уже давно умерло. Не осталось ни пылинки от чего-то необъятного и родного, что можно было бы с разбегу назвать "отчий дом", или. Или просто. Дом. Его, приходящего сюда с наступлением лета, с наступлением осени и с окончанием декабря. Навещающего это место, когда просто.. нужно.

Когда гнётся тело от сумасшедшей усталости, когда хочется выть на разные лады.

Когда накатывает зверская (или звериная?) тоска, когда хочется бросаться на стену и скулить. Он приезжает сюда.

Когда-то здесь было комфортно, свободно и тепло.

Когда-то это "здесь" было Домом, которого у него никогда в полном смысле этого слова не было. И самое страшное, то, что заставляет кровь стынуть в жилах от удушливого осознания - похоже, это место всё ещё им остаётся. Кладбище всего, что только можно похронить. Его собственное кладбище. Кладбище и дом. "Звучит зловеще", - горькая ухмылка не вслух.

Так вот, он приходит сюда, когда просто.. плохо.

Когда хочется забиться в тёмный угол безопасного места, в котором ты уверен, как не уверен ни в чём другом.

Когда хочется родного и необъяснимого, простого и привычного, что может пахнуть мёдом и молоком, пусть и на самом деле отдаёт запахами пепла и сырой земли.

Он осторожно бродит среди обломков (кусков, обрубков, осколков), не натыкаясь, впрочем, ни на что из того, чего его взгляд мог избежать в прошлый раз. Будто знакомое расположение россыпи мелких камней и каменных глыб, досок и бетонных блоков. Взгляд цепляется за уродливый пень, который рос когда-то исполинским дубом, который служил убежищем временных отшельников, дворовых котов и особенно наглых ворон. Обрубок гигантского дерева не выдран из мёртвой земли с корнем, и на том спасибо. Так его еще возможно представить.

Ему неизвестно, по каким причинам северная стена была оставлена почти совершенно целой - высотой-то вплоть до второго этажа. Почему её пожалели и оставили в покое - единственные вопросы, которые остались.

Единственные, которые он осмелился бы задать.

Наверное, чтобы было, куда приходить. Наверное, кто-то подумал о тех, кто будет возвращаться сюда раз за разом. Хоть такая добродетель и более чем невероятна, эта стена осталась тем, к чему он едет на автобусе и к чему бредет на окраину города. К чему он прижимается щекой, будто к родной сухопарой ладони отца, которого он никогда не знал. Прижимается, не чувствуя привычного тепла кожи, только холод кирпичной стены. И лучше, и омерзительнее ощущений нет и не бывало.

Раньше ему хотелось дорушить и эту стену. Самостоятельно добить ее, собственными кулаками, превращая стальные протезы в самый настоящий молот (или наковальню?). Хотелось колотить её сутками, потому что казалось, стоит только рухнуть последней стене, воспоминания отпустят его. Нынешний мир станет и прежним, и будущим. А те, кто существовали здесь вместе с ним много лет назад, наконец оставят его. Ему самому очень хотелось их отпустить. Больше всего на свете.

Он касается стальными ладонями стены, вжимаясь в неё всем телом. Любовно (или ожесточённо, со всей грубой и не расчитанной силой) проводит рукой, почти в ласке или в желании снова наброситься с ударами. Дышит глубоко и спокойно. По-настоящему обнимая. Как не смог бы обнять ни одну живую душу.

Отстраняется и проверяет оставленные надписи, выцарапанные на камне, и записки. Перемежаются друг с другом, сливаются в одно пёстрое марево, которое не разобрать из-за потери фокуса в глазах.

Ему мутно.

Он приникает к оставленным, скорее всего случайным образом, углублениям среди трещин, они - будто точки. Будто знакомый с самого детства рельефно-точечный тактильный шрифт. Никогда до этого эти точки не попадались ему на глаза. Он пытается рассмотреть их и прочитать, проводя клешнёй раз за разом, и чьи-то ладони вдруг легко ложатся ему на плечи, едва ощутимо сжимая.

- Я рядом, - отчётливо выговаривает полушёпотом знакомый голос.

Худощавые руки осторожно обнимают за пояс.

А стоит обернуться, пропадает всё. Целиком и сразу.

Ветер подхватывает этот голос, уносит далеко за стену и ввысь.

Он дышит рвано, судорожно глотая воздух, раскрыв рот. Не может надышаться.

Рядом. Рядом..

Сразу почему-то вспоминается, как он горел здесь заживо спустя месяц после произошедшего той ночью, много лет назад. Вспоминается агония и адское пламя, охватившее жадно и целиком, не оставляя ничего живого и целостного. Так крушили огромные машины его единственный Дом, так они ломали, превращая в обломки, осколки, куски и обрубки его самого, дышащего судорожно человека, настоящего, из плоти и крови.

Крематорий.

Дом, кладбище и крематорий.

Он в последний раз касается едва заметных точек.

Я рядом.